ДИАКОН РУСТИК НОВАКОВИЧ. CРЕДИ ЯСНОГО НЕБА ГРОМ

Cреди ясного неба — гром... Еще нигде ничего, и вдруг лес за спиной загудел, застонал, затрещали ветки, из чащи на луга подул порывистый влажный ветер, едва не сорвав шляпку с пастушка, который пас волов. С запада надвигалась черная туча, и чем ближе она подплывала к солнцу, тем страшнее становилось мальчику.

Он спрятал в голенища листочки, похожие на книгу (а читать любил страх!) И, схватив кнут, лежавший на земле, начал его быстро разматывать.

Хлесь! — тугой кнут заплясал по бокам животных. «Эй, домой, домоой!» — закричал пастушок, и животные быстро пошли в село. Грянул гром; впереди забурлило. Это был настоящий ливень...

Во дворе уже суетились родители, открывая изгородь и загоняя волов в хлев.

— Гриша, беги в хату! — закричала мама.

Промокший насквозь, мальчик заскочил в сени. Здесь было тепло. Он стаскивал с себя мокрую одежду, а мама уже кричала отцу:

— Корыто неси, старик, корыто!

Отец вбежал в дом и начал ставить корыто под стену, где текло с крыши. А мама подставляла макитру в другом месте, где уже лились ручьи. В крыше шелестел дождь, заливало стекла; грохотало так, что казалось, будто рухнет дом. Родители крестились на образа, а на печи возились ребятишки...

Григорий долго лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Затем поднялся и сел на лавку. Детство уже второй раз приходило ему во сне. И к чему этот гром среди ясного неба?..

На столе лежала доска. Это была заготовка для иконы. На белом левкасе уже видны очертания Бога. Хозяин дома, Григорий Титаренко, был иконописцем, или, как сам себя называл, богомазом. «Потому что, — говорил, — иконописцы — в столицах, а мы — люди простые».

Когда-то он учился у такого же богомаза Петра Пидлатайло в волости. На селе работал без выкрутасов. Если нет липовой доски, берет сосновую. Сам вытешет, напишет образ, а затем из сусального золота ризы приладит. Такие иконы называл шелестухами. Если нет подходящей доски, то на матерке [полотно из конопли. — Авт.] пишет, только грунтовать надо тщательно.

А если доска есть, то и без грунта обходится, потому что с левкасом много хлопот, и работа дороже. Крестьяне же любят письмо простое, выразительное, да еще и чтобы не дорого.

На Вознесение гостил Григорий в соседнем селе Верхоглядах — как раз храмовый прадник был. Батюшка, отец Сампсоний, как увидел его, крикнул: «Гриша, зайди ко мне после службы».

Матушка угощала скромно, потому что активисты в коллективизацию все забрали, не посмотрели, что восемь детей. Хорошо, хоть церковь не тронули.

— Какое-то чудовище, братец, украло образ Спасителя из храма. Древний был образ, под окладом серебряным. Я его всегда на Пасху на аналой клал. И кто-то после Пасхи утащил. Хочу просить тебя написать нам новую икону — воскресную. Ты знаешь: там, где Христос со знаменем белым, а впереди ангелы коленопреклоненные, — священник посмотрел на мастера.

— Знаю, батюшка, хорошо знаю. Сделаю, как просите...

В Верхоглядах жили особые люди. Видимо, с тех пор как Христос вознесся, они до сих пор вверх глядят, высматривая Его второе пришествие. Поэтому и село Верхоглядами назвали, а храм — Вознесенским. Добрые, трудолюбивые, верные Богу крестьяне и спасли храм от закрытия. Власти хотели там амбар сделать. А люди собрались и за день всем миром поставили новый амбар. Вот такие они, что без Бога — ни до порога!

Все было бы ничего, если бы не большая беда, которая пришла в этот край. Уже давно не слышно веселого детского смеха на улице, шума молодежи на колодках, пения в крестьянских хатах. Осень на дворе, а ни единой тебе свадьбы. Тяжелая осень 1932-го, недобрая.

Жил Григорий особняком на краю села, собственным трудом на хлеб зарабатывал. Когда меньше стали заказывать иконы, начал тарелки расписывать, фотографии раскрашивать цветной тушью, ложки и мешалки вырезать. Землю, ту, что от деда-прадеда, забрали еще в 1929-м. Остались огород у дома и пустая кладовая. Сил не хватало, за лето только прориси [очертания, контуры будущего сюжета. — Авт.] сделал. Да и то намучился — руки немели…

Вдруг за окнами послышался шум, залаял пес, и дверь резко распахнулась. В шапках и фуфайках в хату ворвались активисты-комбедовцы. Такие бригады на селе называли «буксирами», потому что они тащили из домов все, что попадется под руки.

— Кто подкармливает тебя? Отвечай!

— Еще, слава Богу, птицы летают, а в лесу кое-где грибы найти можно, — как бы оправдывался Григорий.

— А это что? Опять за старое? Кому рисуешь, а? Может, имеешь связи с антигосударственными элементами? Отвечай, когда власть спрашивает!

— Пишу для себя, я ведь один как перст. А умирать буду — так с Богом...

— Врешь, церковник! На продажу рисуешь?! — от ярости глаза комбедовца выкатились, нижняя челюсть задрожала.

Сжав кнут, поднял его высоко над доской.

— Стой! — Григорий обеими руками схватил его за локоть. — Не тронь, а то твоя мать с того света тебя проклянет!

Тот на мгновение замер. Затем, оттолкнув мастера, ударил кнутом его по плечам. Григорий, обхватив лысую голову руками, склонился к полу. Кнут свистел в воздухе, вновь и вновь ударяя защитника святыни. Когда тот упал под лавку, комбедовцы начали крушить все вокруг. Разлились краски, полетели палитры, посыпалось стекло.

Встав, Григорий, перекрестился и поцеловал спасенный образ, а потом пошел в лес. Он пытался найти хотя бы ягодку, но напрасно. Голодные люди сорвали их еще зелеными. На поляне Григорий встретил Ваню, мальчика лет десяти, своего крестника. Одежда висела на нем, как на чучеле. Не одежда — рванье (все стоящее давно выменял на хлеб). Большие запавшие глаза смотрели из-под рыжей шевелюры.

— Здравствуйте, дядя Гриша! — поздоровался паренек.

— Здравствуй, Ваня! — устало ответил Григорий и оперся на сосну. — Нашел грибы?

— Дядя, вы Бога рисуете... Он вам помогает?

— Конечно!

— И вы не умрете с голоду?

— Этого не знаю... Но с Богом не страшно и умирать...

— А мне очень страшно...

Григорий остановился, потому что Ваня неожиданно забежал вперед и протянул руки к мастеру.

— Дядя Гриша, посмотрите на мои руки!

Я смогу ими рисовать? Научите, потому что... я не хочу умирать...

Григорий склонился над его ладонями, словно изучая их строение.

— Попробуем, — что-то вроде улыбки тронуло его лицо. — Посмотрим, какой из тебя подмастерье.

Шли мимо опустевших домов, проходили усеянные бугорками дворы, и их тошнило от запаха свежей земли. В доме хозяин дал парню глотнуть масла из-под красок. Затем согрел в печи дубовую похлебку — так он называл варево из желудей и дубовой коры.

...В этом году птицы улетели в теплые края совсем рано. Видимо, почуяли опасность... Полетели поредевшими ключами и аисты, подальше от голодных людей. Из края, где им всегда было хорошо и уютно…

— Дядя, а почему аисты так рано улетели?

— Почему?.. Может, в других краях их ждут... — Титаренко тяжело вздохнул.

...Прошла вторая неделя, как Григорий заболел. В груди свистели свирели и донимала боль. Мастер очень исхудал, и когда кашель нападал на него, то трясся так, что кости стучали. Под вечер его лихорадило, и тогда он закутывался в дерюги и, глядя на недописанный образ, молил: «Господи, угаси огневицу». Долгое время спал сидя — настолько давил кашель. Дров не хватало, и Ваня уже не знал, чем укрывать крестного.

Поиск хлеба насущного лег на плечи мальчика. В пищу теперь шло все: листья орешника, желуди, вишневый клей, речные улитки, крапива, щирица... Когда пришли первые заморозки, клены и тополя сбросили свои листья. Ваня собирал их в кучу и нес в хату, где сушил на печи, складывал в мешки и обкладывал ими, еще теплыми, Григория.

Иногда в ловушку попадали звери: заяц, еж, а чаще всего суслики. Парень варил мясо, а шкурки сдавал в заготпункт. За шкурку давали стакан муки или крупы. Когда Григорию становилось лучше, он учил крестника своему ремеслу. Ваня уже хорошо отличал кармин от кадмия, кобальт от ультрамарина, умбру от закиси хрома. Мальчик учился рисовать на полу, вырезал ножом узоры, а потом углем разрисовывал. Он был способным учеником, и, в конце концов, обессиленный богомаз поручил ему дорисовать икону.

Где-то под Рождество Ваня закончил образ. Посредине — Христос в красном хитоне, пред Ним пустой гроб, а по обе стороны от Него — коленопреклоненные ангелы, тоже в красном. Все сделал, как велел мастер, кроме одной детали. Вместо хоругви в левой руке, положил на ладонь Христу большой пшеничный хлеб. Реакция Григория была неожиданной для подмастерья:

— Хм... хм... Может, и так пусть будет, — задумчиво сказал Григорий, рассматривая доску с разных ракурсов. — Чтобы родился хлеб, зернышко должно быть похоронено, погрузившись в землю... Потом оно возродится и прорастет. А зернышко — это же целая Вселенная! Великое в малом, как и Христос. Поэтому хлеб — тоже символ Воскресения...

* * *

На Рождество у них была настоящая кутья. Без меда, без мака и без узвара, но с настоящей пшеничкой. А все благодаря мыши. Да, да, именно обычной серой мышке, вылезавшей из колхозной риги, где оставалось немного посевного зерна. Ваня ловил ее шапкой, а затем, нажимая на челюсти грызуна, вытряхивал изо рта зерна. После этого он подносил мышь обратно к щели, и она исчезала в темноте.

Так продолжалось, пока мышь не нашла другого пути. Но у Вани в кармане уже была горсть пшеницы. Григорий пропел слабым голосом тропарь Рождества и перекрестился на икону Воскресения.

— Слава Богу, до Рождества дожили. Дай Бог и на Пасху разговеться! Сказал, а улыбнуться уже не хватило сил. Ваня тихонечко заколядовал и поднес крестному ложку кутьи.

...На Крещение в ловушку попал заяц. Мастер с учеником неделю «пировали». Затем доели всю охру и масло от красок. Большинство пигментов, особенно такие, как киноварь и свинцовые белила, были, к сожалению, ядовиты... И как они пережили ту страшную зиму, только Бог ведает...

Григорий учил Ваню не только художественным премудростям, но и молитвам. «Титаренко с деда-прадеда при церкви были, — говорил Григорий. — А кто-то из предков и был тем ктитором, от которого род назвался».

Едва сошел снег, а в воздухе запахло весной, Григорий стал собираться в дорогу. Болезнь отступила, и ноги начали наконец-то слушаться, уже и в сапоги влезали. Благодарил Бога и крестника за пережитую зиму. Хотя их ждала такая же голодная весна, однако Пасха была не за горами.

«Похристосуемся, а там как Бог даст, — думал мастер. — Но до Пасхи надо образ заказчику отдать». Взошло солнышко, был погожий день, и мастера, большой и маленький, отправились в Верхогляды. Чтобы преодолеть холод, надо было двигаться быстрее, но усталые ноги не слушались, и только уши пылали от солнечных лучей.

Икону Григорий повесил на шею, еще и привязал веревкой к груди. Поверх образа надел рубашку и фуфайку. Парень был одет тоже в фуфайку — отцовскую. Она была слишком велика, и ему пришлось подпоясаться веревками, чтобы холод не заходил снизу.

...И вот уже из тумана выступили очертания храма и колокольни. Путники остановились и поклонились. Вот радость будет, когда на Пасху люди посреди церкви увидят новую икону! Как обрадуются они, и как зазвучит отовсюду воскресный тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

Село встретило их непривычной тишиной. Вымершие хаты, пустые хлева, даже пес нигде не залает. Когда-то в эти дни дымились печи, бабы ставили куличи, красили яйца, убирали жилища, вокруг села стоял предпраздничный аромат пасхальных блюд. Не узнать теперь села, оно окружено и взято на «черную доску» за саботаж хлебозаготовки.

В одном из дворов они увидели деда, лежавшего лицом вниз у колодца. Полз, очевидно, бедняга из хаты к воде, да так и не напился перед смертью...

В центре села стояла церковь, а метрах в двухстах от нее — дом настоятеля. Туда им и надо. Подойдя к двери, позвали. Ответа не услышали. Григорий зашел внутрь и увидел человека, лежащего на скамье. Тело было накрыто дерюгой, но по выдернувшейся юбке догадался, что это женщина. Он быстро выскочил из хаты и запер дверь на щеколду. Взяв мальчишку за руку, повел его на церковный двор.

...Малые и старые, матери с младенцами, девушки и парни, крепкие мужики с бородами, скрючившиеся бабы в платках и седые старики лежали вповалку вокруг храма, устремив взгляды в небеса. Кто-то прижался щекой к церковной стене, словно прислушиваясь, чтобы не пропустить пасхальное приветствие. Кто-то прилег у фундамента, словно отдыхая перед долгим всенощным бдением. А эти... улеглись прямо на кладбище, обхватив могильные кресты; вон кто-то навеки застыл, целуя святую землю. А вон там... молодожены, которые в последний раз обнялись... и окаменели.

Григорий вздрогнул, вспомнив, как эти люди отмечали в прошлом году храмовый праздник, как приветствовали мастера веселыми возгласами и махали ему вслед соломенными шляпами...

Тихо как в могиле...

На крыльце они увидели отца настоятеля. В латаном подряснике и грязных сапогах, он сидел на лестнице, обхватив руками колени. Его лохматая седая голова, склонившись на грудь, время от времени вздрагивала, а из груди слышались то ли обрывки слов, то ли вздыхания, похожие на крики. Так плачут люди, когда слез уже нет... За спиной настоятеля были кованые двери храма, на которых висел огромный замок с печатью.

— Отец Сампсоний! — тихо позвал Григорий, наклонившись к священнику.

Настоятель неторопливо поднял голову, и их взгляды встретились. Осунувшееся лицо пастыря было все покрыто морщинами, веки опухли, глаза ввалились, покраснели и уменьшились. Тоненький нос с шумом втянул воздух, а уста задрожали от тихой радости. Он хотел поздороваться, но не хватило силы, и только хрип послышался в ответ.

— Смотрите, что я принес, батюшка! — Григорий, задрав рубашку, начал быстро отвязывать икону. Ваня тоже бросился помогать распутывать веревки. Взяв образ в руки, священник долго молча смотрел на него и наконец сказал:

— Покланяемся Страстем Твоим, Христе, и святое Воскресение Твое славим...

И, вместо того чтобы поцеловать образ Божий, обнял его и прижал к сердцу.

— Сегодня Великая Пятница, — прошептал батюшка. — Вчера я здесь читал двенадцать Евангелий. А люди эти... они пришли на страсть еще раньше... И приняли страстные муки вместе с Господом... Я к Пасхе, пожалуй, тоже не... Будет моя Пасха уже где-то там...

Он посмотрел на небо, где высокий порывистый ветер разогнал тяжелые тучи и местами прояснил синеву.

— Может, вот этот парень... — взглянув на Ваню, сказал настоятель. — Может, пусть он возьмет образ. Подойди ближе, сынок!

Ваня стал рядом с настоятелем.

— Села уже нет, вы сами видите... Церковь они тоже не оставят... А икона... Ты вот смотришь на нее, а с нее на тебя смотрит Бог, понимаешь, сынок? Образ Божий касается сердца. Даже безбожного сердца! Поэтому не бойся и храни нашу... нашу икону! Да поможет тебе в этом Господь!

Батюшка перекрестил парня и дал мастерам поцеловать свой наперсный крест.

— А теперь ступайте... Обойдите моих... — голос его дрогнул. — Прихожан моих обойдите и благословите этим образом. Я уже всех их отпел, теперь... надо помянуть себя.

Голос его затих, и голова снова опустилась на грудь. Только правая рука священника крепко сжимала крест.

— Дядя Гриша, смотрите!

Григорий, прищурив глаза, посмотрел на небо. Там, в чистой и святой вышине, кружилась пара таких же чистых и безгрешных аистов. Они видели храм, хаты, прошлогоднее гнездо на риге отца Сампсония. Все было им знакомо, потому что весной они возвращались из далекого края в Верхогляды и на полгода становились соседями людей.

Однако на этот раз что-то смущало их птичьи сердца. Чувствуя гнетущую тишину на земле, они не решались спуститься вниз. Наконец, один из аистов снизил свой лет и сел на дымовую трубу церковного домика. Но, увидев мертвецов вокруг храма и отца Сампсония, сидевшего на крыльце и сжимавшего пальцы в последней молитве, птица взмахнула крыльями и полетела низко-низко, заглядывая в глаза тех, кто навеки засмотрелся в небо. Прокурлыкав свою «вечную память», аист взлетел, подальше от беды, искать птичье счастье и новое жилье.

А Григорий с Ваней еще долго ходили по двору, прикрывая веки мученикам, все смотревшим вслед птицам...

— Христос воскресе! — приветствовал Григорий каждого, а мальчик прикладывал к их устам образ воскресшего Бога. Они же молчали, потому что их Пасха была далеко-далеко... И только «курлы» доносилось с высоты.

Ветер продолжал бороться с тучами, а солнце — с тьмой. Вдруг что-то блеснуло среди туч, и звуки первого в 1933 году грома покатились за горизонт...

Печатается в сокращении

Отец Рустик (Руслан) Новакович родился 5 июня 1967 г. в г. Пинск (Беларусь). Детство и юность провел в Полтаве, где в 1984 г. окончил среднюю школу. В 1985–1987 гг. проходил воинскую службу в Закавказье. В 1994 г. окончил Киевский медицинский институт им. А. А. Богомольца. Студентом участвовал в исследованиях Ближних пещер Киево-Печерской Лавры и Зверинецких пещер в Киеве. В 1997 г. окончил Украинскую военно-медицинскую академию. В 2009 г. окончил Киевскую духовную семинарию. Работает врачом, специализация — неврология и психотерапия. С 1994 г. — староста храма во имя преподобного Агапита Печерского при Национальном медицинском университете им. А. А. Богомольца. Рукоположен в сан диакона. Печатается в газетах «Зеркало недели», «Литературная Украина» и др. Жена — врач; есть сын и дочь.