ВЛАДИМИР ЛЕГОЙДА: «ВОЗРАДУЕМСЯ ВМЕСТЕ!»

Сегодня у нас в гостях «Самарянка» — единственный в отечественном информационном пространстве православный женский журнал. Но, хотя журнал и единственный, он освещает многие грани жизни наших современниц, что делает его интересным и для сильной половины. Поэтому мужчины не только читают «Самарянку», но часто появляются на ее страницах как авторы и собеседники.

О ВРЕМЕНИ И ВОЗМОЖНОСТЯХ

— Владимир Романович, Ваш послужной список впечатляет. Как удается совладать с таким объемом работы?

— Плохо удается. Ухожу с работы с ощущением того, как много опять не успел. И хотя не могу назвать себя человеком ленивым, но времени не хватает. Пытался заниматься тайм-менеджментом, что-то для себя оттуда брал, но… нет времени проработать эти книжки.

— К сожалению, человеческие возможности ограничены…

— Да, и я на себе это ощущаю. И все же люблю узнавать новое. Мне нравится роль ученика. Хотя неплохо чувствую себя и в положении учителя, поскольку очень рано начал преподавать.

— А кем Вы хотели стать в детстве?

— Трудно сказать… Ведь, в отличие от Льва Николаевича Толстого, я не помню себя с двух лет. Мое детство проступает пятнами, какими-то эпизодами. Но, поскольку отец работал в МВД, был период, когда мне хотелось заниматься охраной правопорядка. В третьем классе я начал было писать роман или повесть, хотя не помню, чтобы мне хотелось стать писателем.

— А хотя бы название романа в памяти осталось?

— Увы! Даже не вспомню, о чем он… Позже начал писать стихи. Но, к счастью, очень быстро понял, что я не поэт. Хотя, будучи школьником даже читал свои стихи на слете поэтов Казахстана. Почему я на это обращаю внимание? Потому что, как любой редактор (и я думаю, Вы меня поймете), я сталкиваюсь с большим потоком стихов, которые присылают поэты… 

И как человек, «испорченный» Пушкиным, плохо воспринимаю современное поэтическое творчество, хотя и не могу себя отнести к знатокам или большим ценителям поэзии. У меня был учитель в жизни, который приучил меня к вдумчивому и многообразному восприятию жизни.

Я очень много читал еще в школьном возрасте, поэтому какое-то время хотел быть ученым. Хотя, опять же, благодарю Бога, что, защищая диссертацию, я понял, что это не моя жизненная доминанта. Иными словами, занятия наукой — не основная моя жизненная потребность.

О ПОСТУПЛЕНИИ В МГИМО

— После школы Вы поступили в Институт международных отношений…

— Это произошло не сразу, хотя окончил школу с золотой медалью. Я вырос в небольшом городе Кустанае, в Северном Казахстане, школ там было не очень много, население — около 300 тысяч. В наш выпуск во всем городе было всего два золотых медалиста — одна девочка и я. И я единственный из класса, кто никуда не поступил. Все поступили, а я поехал в МГИМО и недобрал один балл.

— Обидно…

— Да. Проходными были 23 балла, а я набрал 22. Я приехал домой, и двоюродный брат сказал: «Что ты расстраиваешься? Кто-то скажет: “Я поступил в Кустанайский пединститут”, а ты скажешь: “Я не поступил в МГИМО. Что круче?”».

— И что было потом?

— Полгода работал на «скорой помощи», а потом уже готовился к поступлению в МГИМО. Вторая попытка увенчалась успехом.

— А почему все-таки МГИМО?

— Это такая удивительная история, на примере которой можно рассуждать о Божием Промысле. Я, собственно, не собирался поступать в МГИМО. В то время я увлекался философией и хотел поступать на философский факультет в МГУ. У нас всегда были очень доверительные отношения с мамой, я рассказывал о своих идеях, и, когда я закончил девятый класс, мы поехали в Москву «на разведку». Пришли в МГУ, зашли в деканат, чтобы узнать насчет поступления. Там сидит человек, печатает на машинке.

Через плечо с нами поздоровался. Я объясняю, что, вот, хочу поступать на философский факультет. Он спрашивает: «А вы откуда?», я отвечаю: «Из Северного Казахстана». Далее следует фраза: «Вы не поступите», и человек продолжает печатать на машинке. Я растерялся. А человек за машинкой добавил: «Связи есть?»…

— Да, была такая история. Квоты на получение высшего образования…

— Но, поскольку я не казах, пришлось ехать в МГИМО. А там все в галстуках, такие вежливые, мы что-то спросили, нам вежливо ответили, мы опять что-то спросили, нам опять ответили. И я был совершенно очарован этой атмосферой вежливости. И все как-то сложилось, хотя и не сразу…

— Как складывалась учеба? Вам нравилось?

— Мне нравилось учиться, безусловно. У нас были потрясающие преподаватели. В институте я встретил второго своего учителя Юрия Павловича Вяземского, которого я очень полюбил, которому я многим обязан.

О ВЕРЕ, «ФОМЕ» И ДРУЗЬЯХ

— А каким был Ваш путь к вере? Это был путь самостоятельного поиска или какие-то семейные традиции?

— Мои родители родом из Винницкой области, из соседних деревень. Детство их начиналось еще до войны, папа — 1933 г., мама — 1938 г. рождения (я довольно поздний ребенок). Их детство проходило в религиозной среде. Потом они уехали на целину, и все это ушло.

Но были бабушка и дедушка, к которым мы ездили на лето, — это папины родители. Там тоже произошла интересная история — в какой-то момент они стали баптистами. Поскольку отец не очень разрешал все это дело, то нас они с собой на собрания не брали. Но у них дома была Библия, которую я в детстве читал. (Интересно, что моя бабушка перед смертью вернулась в Православие, принесла покаяние и умерла, исповедовавшись и причастившись Святых Христовых Таин.)

Потом я был пионером, комсомольцем, как и многие в те годы. Вы знаете, у меня такой стандартный путь без потрясений, скорее по интеллектуальной линии. Сначала был Достоевский, потом дядя Слава — мой первый учитель, затем журнал «Вопросы философии» стал издавать приложение «Русские философы», и я читал Бердяева, Флоренского, потом поступил в институт… Там на нас сильно повлиял один преподаватель, который вел историю музыки. И мы как-то стали ходить в церковь, потом я впервые исповедовался.

— В Вашей жизни был интересный момент, связанный с поездкой в Америку…

— На третьем курсе института я уехал учиться в Америку. И, как принято говорить, совершенно случайно оказался в маленьком городке Чико в Калифорнии, где находилось представительство братства, основанного иеромонахом Серафимом (Роузом). Знакомство с этой общиной меня очень сильно перевернуло в плане понимания церковной и общинной жизни. И мы там делали журнал для панков. 

Там, в небольшом домике жили два послушника (они называли его Богоявленский скит), к ним можно было зайти, дверь всегда была открыта. Идешь по американскому городу и видишь надпись — «Theophany Skete». Оба слова для американцев непонятны. Заходишь туда — там иконы, в другой мир попадаешь. 

Я был не очень церковный человек в тот момент, но все-таки для меня это было родное, и, оказавшись за границей, я невольно тянулся туда, а, с другой стороны, они тянулись ко мне. И меня это поразило, потому что они воспринимали меня как живого носителя православной традиции: «Ты же из России приехал». И меня это понуждало каким-то образом «соответствовать».

— А нельзя ли подробнее о журнале для панков? И как он мог пересекаться с православной общиной?

— Журнал назывался «Смерть для мира», одновременно обыгрывая в названии идею панковскую и идею умирания монаха для мира. Он был простенький, делался в таких жестких дизайнерских решениях, хотя, наверное, это громко сказано. Все вырезалось, клеилось, получался некий коллаж, несуществующего формата — квадратный такой, — потом его размножали на ксероксе. Я им помогал немного.

А когда уезжал, отец Герман, с которым отец Серафим (Роуз) основывал это братство, сказал мне, что надо выпускать журнал в России. Я говорю: «Я же не панк», отец Герман отвечает: «Не надо панковский, просто журнал для молодежи». Я удивился: «Не знаю, как это делать», а отец Герман говорит: «Но тебе же Господь дал голову, давай». Я приехал, долгое время думал что и как, пока не встретил Володю Гурболикова, с которым мы и придумали журнал «Фома».

— Вы, если не ошибаюсь, и сейчас вместе работаете…

— Да, мы и сейчас вместе работаем. Журнал долгое время не имел главного редактора, хотя реально им был Володя, потому что он уже в профессии состоялся. Но потом необходимо было выполнять какие-то представительские функции, и нам пришлось сделать меня главным редактором. Я очень многим обязан Володе и очень его люблю.

— Это такая большая редкость — на протяжении многих лет сохранить дружбу и профессиональное взаимопонимание…

— Ну, это благодаря Володе, который с терпимостью относится к моим недостаткам. Вообще, Господь милостив, я почти везде работаю со своими друзьями, и это, конечно, редкость, потому что возникают рабочие ситуации, которые неизбежно приводят к конфликтам. Но пока все получается.

О СЕМЬЕ

— Что для Вас семья?

— Что-то такое, чему каждый день учишься и что пытаешься понять. Это относится к области трудно выразимых словами вещей. Моей семье только три года, и это новые чувства и новые ощущения. Я очень счастлив, что у меня такая супруга, которая с пониманием относится к сложностям моего характера. Я очень импульсивный, эмоциональный человек, и, как мне кажется, со мной очень непросто находиться рядом, по крайней мере, длительное время, а ей как-то удается…

— А как Вы познакомились? Если не секрет, конечно…

— Не секрет. Я шел по редакции, вижу: девушка за компьютером работает. Я у Володи Гурболикова спрашиваю: «А кто это?», а он мне отвечает: «Да это же Настя Верина, которая нам три года про новомучеников пишет». Мы начали общаться и как-то быстро поняли, что надо создавать малую церковь. В мае мы познакомились, а в октябре уже поженились. Нам уже не по 18 лет было, поэтому мы пропустили долгие этапы приглядывания-присматривания друг к другу.

— Появились ли какие-то общие увлечения? Что-то вместе делаете?

— Скорее, вместе не делаем. Я иногда прошу Настю посмотреть вместе какой-нибудь фильм, в те редкие минуты, когда это получается. А общие увлечения на сегодня — наши дети, вместе смотрим на то, как они меняются. Это удивительный процесс!

— У Вас две дочки. Старшей два с половиной годика, младшей — шесть месяцев. Ощущаете ли в себе какие-то перемены с появлением детей?

— Не могу сказать, что я стал другим или стал мягче. Но точно могу сказать, что с появлением детей я стал счастливее. Рядом со мной находится источник постоянной радости. Да, кстати, я вспомнил, что все-таки изменилось. Когда у меня не было детей — я «переживал за человечество». Теперь у меня две девочки, и я стал задумываться о будущем своих детей.

— Вы перестали переживать за человечество?

— Нет, не переставая переживать за человечество, я переживаю за то, в каком мире будут жить мои дети, и какими они будут в этом мире. Когда мы крестили младшую дочь, то духовник моей жены, замечательный и очень глубокий человек, игумен Дамаскин (Орловский), который посвятил свою жизнь прославлению новомучеников, сказал: «Как родителям воспитать своих детей христианами? Только личным примером». Я говорю: «Батюшка, как-то тяжело это сделать». На что и получил ответ: «Зато спасительно».

— Удается ли совмещать Ваши профессиональные нагрузки с обязательствами перед семьей?

— Очень плохо. И когда жена начинает что-то такое мне говорить, я отвечаю: «Вы все равно меня видите чаще, чем я вас, — вы меня видите по телевизору, а я вас нет».

— Есть ли у Вас какие-то домашние обязанности?

— Каких-то особых обязанностей нет. Когда есть возможность, гуляю с детьми, могу искупать. Посуду помыть.

О СЕБЕ

— Ваши сильные и слабые стороны?

— Я вспыльчивый человек, очень. И еще у меня гипертрофированная ответственность. Мне мой близкий друг говорит, что нельзя предъявлять к людям повышенные требования, потому что они не обязаны так же отдаваться делу, как и ты. Но я считаю, что люди должны нести ответственность за свои слова и поступки, быть обязательными.

— У Вас есть какие-то качества, личные или профессиональные, над которыми пришлось изрядно поработать?

— Да, есть. Это эффект чистого листа и эффект вхождения в новую аудиторию. Я преподаватель с 1994 г., но каждый раз, когда вхожу в новую аудиторию, — всегда очень волнуюсь. То же самое происходит, когда садишься перед чистым листом бумаги (сейчас — перед чистым экраном компьютера) и вымучиваешь первые строчки. Но нашел выход: я диктую, а потом уже переношу на бумагу.

— Владимир Романович, Вы большой книгочей. Какие литературные направления Вам близки? Ваши любимые книги, авторы?

— Ничего оригинального: я поклонник русской и зарубежной классики. Очень люблю Ф. М. Достоевского, это недостижимая величина. Считаю, что читать нужно только те книги, которые прошли испытание временем, поэтому раз в несколько лет я стараюсь перечитывать определенный набор любимых книг. Это «Дон Кихот», «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание», «Война и мир».

Есть у меня еще автор, которого очень люблю. Это Сергей Довлатов. Человек, который был гениальным журналистом и писателем, творящим в русле русской культуры. Довлатов был неверующим человеком, по крайней мере, он сам так говорил, и все его произведения показывают, на мой взгляд, безысходность мира неверующего человека. Это очевидно. У него замечательные произведения — они и грустные, и смешные, и глубокие, но для меня они просто вопиют о том, что мир человека без Бога трагичен.

— А случаются ли новые литературные открытия?

— В этом году прочитал новую книгу о Довлатове, но как-то она не произвела на меня впечатления, а вот перечитав «Дон Кихота» в очередной раз понял, насколько я глупее этой книги. У меня есть привычка читать книги с карандашом в руке, и я думал, что к моим пометкам добавить уже нечего. Ошибался.

— Чем Вам близок герой Сервантеса?

— Смотря какой герой. Мне Санчо в чем-то намного ближе Дон Кихота. А про Серого — любимого осла Санчо — я вообще не говорю: милейшее животное.

— Что пожелаете нашим читательницам?

— В Евангелии есть такой призыв — всегда радуйтесь! У меня пока не получается, может быть, попробуем вместе?

Беседовала Екатерина Немчинова