Врачу
с частной практикой, который утром и вечером принимает больных дома, а день тратит
на визиты, трудно выкроить время, чтобы подышать свежим воздухом. Для этого он
должен встать пораньше и выйти на улицу в тот час, когда магазины еще закрыты,
воздух чист и свеж и все предметы резко очерчены, как бывает в мороз.
Этот час
сам по себе очаровывает: улицы пусты, не встретишь никого, кроме почтальона и
разносчика молока, и даже самая заурядная вещь обретает первозданную привлекательность,
как будто и мостовая, и фонарь, и вывеска — все заново родилось для
наступающего дня.
В
такой час даже удаленный от моря город выглядит прекрасным, а его пропитанный
дымом воздух — и тот, кажется, несет в себе чистоту. Но я жил у моря, правда, в
городишке довольно дрянном; с ним примирял только его великий сосед. Но я
забывал его изъяны, когда приходил посидеть на скамейке над морем, — у ног моих
расстилался огромный голубой залив, обрамленный желтым полумесяцем прибрежного
песка.
Я
люблю, когда его гладь усеяна рыбачьими лодками; люблю, когда на горизонте
проходят большие суда: самого корабля не видно, а только маленькое облачко
надутых ветром парусов сдержанно и величественно проплывает вдали. Но больше
всего я люблю, когда его озаряют косые лучи солнца, вдруг прорвавшиеся из-за
гонимых ветром туч, и вокруг на много миль нет и следа человека, оскорбляющего своим
присутствием величие Природы.
Я
видел, как тонкие серые нити дождя под медленно плывущими облаками скрывали в
дымке противоположный берег, а вокруг меня все было залито золотым светом,
солнце искрилось на бурунах, проникая в зеленую толщу волн и освещая на дне
островки фиолетовых водорослей. В такое утро, когда ветерок играет в волосах,
воздух наполнен криками кружащихся чаек, а на губах капельки брызг, со свежими
силами возвращаешься в душные комнаты больных к унылой, скучной и утомительной
работе практикующего врача.
В
один из таких дней я и встретил моего старика. Я уже собирался уходить, когда
он подошел к скамье. Я бы заметил его даже в толпе. Это был человек крупного
сложения, с благородной осанкой, с аристократической головой и красиво очерченными
губами. Он с трудом подымался по извилистой тропинке, тяжело опираясь на палку,
как будто огромные плечи сделались непосильной ношей для его слабеющих ног.
Когда
он приблизился, я заметил синеватый оттенок его губ и носа, предостерегающий
знак Природы, говорящий о натруженном сердце.
—
Трудный подъем, сэр. Как врач, я бы посоветовал вам отдохнуть, а потом идти
дальше, — обратился я к нему.
Он
с достоинством, по-старомодному поклонился и опустился на скамейку. Я
чувствовал, что он не хочет разговаривать, и тоже молчал, но не мог не
наблюдать за ним краешком глаза. Это был удивительно как дошедший до нас представитель
поколения первой половины этого века: в шляпе с низкой тульей и загнутыми
краями, в черном атласном галстуке и с большим мясистым чисто выбритым лицом, покрытым
сетью морщинок.
Эти
глаза, прежде чем потускнеть, смотрели из почтовых карет на землекопов,
строивших полотно железной дороги, эти губы улыбались первым выпускам «Пиквика»
и обсуждали их автора — многообещающего молодого человека. Это лицо было своего
рода летописью прошедших семидесяти лет, где как общественные, так и личные
невзгоды оставили свой след; каждая морщинка была свидетельством чего-то: вот
эта на лбу, быть может, оставлена восстанием сипаев, эта — Крымской кампанией,
а эти — мне почему-то хотелось думать — появились, когда умер Гордон.
Пока
я фантазировал таким нелепым образом, старый джентльмен с лакированной тростью
как бы исчез из моего зрения, и передо мной воочию предстала жизнь нации за
последние семьдесят лет. Но он вскоре возвратил меня на землю. Отдышавшись, ондостал
из кармана письмо, надел очки в роговой оправе и очень внимательно прочитал
его. Не имея ни малейшего намерения подсматривать, я все же заметил, что письмо
было написано женской рукой.
Он
прочитал его дважды и так и остался сидеть с опущенными уголками губ, глядя
поверх залива невидящим взором. Я никогда не видел более одинокого и
заброшенного старика. Все доброе, что было во мне, пробудилось при виде этого
печального лица. Но я знал, что он не был расположен разговаривать, и поэтому и
еще потому, что меня ждал мой завтрак и мои пациенты, я отправился домой, оставив
его сидеть на скамейке.
Я
ни разу и не вспомнил о нем до следующего утра, когда в то же самое время он
появился на мысу и сел рядом со мной на скамейку, которую я уже привык считать
своей. Он опять поклонился перед тем как сесть, но, как и вчера, не был склонен
поддерживать беседу. Он изменился за последние сутки, и изменился к худшему.
Лицо его как-то отяжелело, морщин стало больше, он с трудом дышал, и зловещий
синеватый оттенок стал заметнее.
Отросшая
за день щетина портила правильную линию его щек и подбородка, и он уже не держал
свою большую прекрасную голову с той величавостью, которая так поразила меня в
первый раз. В руках у него было письмо, не знаю то же или другое, но опять
написанное женским почерком. Он по-стариковски бормотал над ним, хмурил брови и
поджимал губы, как капризный ребенок. Я оставил его со смутным желанием узнать,
кто же он и как случилось, что один-единственный весенний день мог до такой
степени изменить его.
Он
так заинтересовал меня, что на следующее утро я с нетерпением ждал его
появления. Я опять увидел его в тот же час: он медленно поднимался,
сгорбившись, с низко опущенной головой. Когда он подошел, я был поражен
переменой, происшедшей в нем.
—
Боюсь, что наш воздух не очень вам полезен, сэр, — осмелился я заметить.
Но
ему, по-видимому, было трудно разговаривать. Он попытался что-то ответить мне,
но это вылилось лишь в бормотание, и он замолк. Каким сломленным, жалким и
старым показался он мне, по крайней мере лет на десять старше, чем в тот раз,
когда я впервые увидел его! Мне было больно смотреть, как этот старик —
великолепный образец человеческой породы — таял у меня на глазах.
Трясущимися
пальцами он разворачивал свое неизменное письмо. Кто была эта женщина, чьи слова
так действовали на него? Может быть, дочь или внучка, ставшая единственной
отрадой его существования и заменившая ему…
Я
улыбнулся, обнаружив, как быстро я сочинил целую историю небритого старика и
его писем и даже успел взгрустнуть над ней. И тем не менее он опять весь день
не выходил у меня из головы, и передо мной то и дело возникали его трясущиеся, узловатые,
с синими прожилками руки, разворачивающие письмо.
Я
не надеялся больше увидеть его. Еще один такой день, думал я, и ему придется
слечь в постель или по крайней мере остаться дома. Каково же было мое
удивление, когда на следующее утро я
опять увидел его на скамье. Но, подойдя ближе, я стал вдруг сомневаться, он ли
это. Та же шля па с загнутыми полями, та же лакированная трость и те же роговые
очки, но куда делась сутулость и заросшее серой щетиной несчастное лицо?
Щеки
его были чисто выбриты, губы твердо сжаты, глаза блестели, и его голова,
величественно, словно орел на скале, покоилась на могучих плечах. Прямо, с
выправкой гренадера сидел он на скамье и, не зная, на что направить бьющую
через край энергию, отбрасывал тростью камешки. В петлице его черного, хорошо
вычищенного сюртука красовался золотистый цветок, а из кармана изящно
выглядывал краешек красного шелкового платка. Его можно было принять за
старшего сына того старика, который сидел здесь прошлое утро.
—
Доброе утро, сэр, доброе утро! — прокричал старик весело, размахивая тростью в
знак приветствия.
—
Доброе утро, — ответил я. — Какое чудесное сегодня море!
—
Да, сэр, но вы бы видели его перед восходом!
—
Вы пришли сюда так рано?
—
Едва стало видно тропинку, я был уже здесь.
—
Вы очень рано встаете.
—
Не всегда, сэр, не всегда. — Он хитро посмотрел на меня, как будто стараясь
угадать, достоин ли я его доверия. — Дело в том, сэр, что сегодня возвращается
моя жена. Вероятно, на моем лице было написано, что я не совсем понимаю всей важности
сказанного, но в то же время, уловив сочувствие в моих глазах, он пододвинулся
ко мне ближе и заговорил тихим голосом, как будто то, что он хотел сообщить мне
по секрету, было настолько важным, что даже чайками нельзя было это доверить.
—
Вы женаты, сэр?
—
Нет.
—
О, тогда вы вряд ли поймете! Мы женаты уже пятьдесят лет и никогда раньше не
расставались, никогда.
—
Надолго уезжала ваша жена? — спросил я.
—
Да, сэр. На четыре дня. Видите ли, ей надо было поехать в Шотландию, по делам.
Я хотел ехать с ней, но врачи мне запретили. Я бы, конечно, не стал их слушать,
если бы не жена. Теперь, слава Богу, все кончено, сегодня она приезжает и
каждую минуту может быть здесь.
—
Здесь?
—
Да, сэр. Этот мыс и эта скамейка — наши старые друзья вот уже тридцать лет.
Видите ли, люди, с которыми мы живем, нас не понимают, и среди них мы не
чувствуем себя вдвоем. Поэтому мы встречаемся здесь. Я точно не знаю, каким
поездом она приезжает, но, даже если бы она приехала самым ранним, она бы уже застала
меня здесь.
—
В таком случае… — сказал я, поднимаясь.
—
Нет, нет, сэр, не уходите. Прошу вас, останьтесь, если только я не наскучил вам
своими разговорами.
—
Напротив, мне очень интересно, — сказал я.
—
Я столько пережил за эти четыре дня! Какой это был кошмар! Вам, наверное,
покажется странным, что старый человек может так любить?
—
Это прекрасно.
—
Дело не во мне, сэр! Любой на моем месте чувствовал бы то же, если бы ему
посчастливилось иметь такую жену. Наверное, глядя на меня и после моих
рассказов о нашей долгой совместной жизни, вы думаете, что она тоже старуха?
Эта мысль показалась ему такой забавной, что он от души рассмеялся.
—
Знаете, такие, как она, всегда молоды сердцем, поэтому они и не стареют.
По-моему, она ничуть не изменилась с тех пор, как впервые взяла мою руку в
свои; это было в сорок пятом году. Сейчас она, может быть, полновата, но это
даже хорошо, потому что девушкой она была слишком уж тонка. Я не принадлежал к
ее кругу: я служил клерком в конторе ее отца. О, это была романтическая история!
Я завоевал ее. И никогда не перестану радоваться своему счастью. Подумать
только, что такая прелестная, такая необыкновенная девушка согласилась пройти
об руку со мной жизнь и что я мог…
Вдруг
он замолчал. Я удивленно взглянул на него. Он весь дрожал, всем своим большим
телом, руки вцепились в скамейку, а ноги беспомощно скользили по гравию. Я понял:
он пытался встать, но не мог, потому что был слишком взволнован. Я уже было
протянул ему руку, но другое, более высокое соображение вежливости сдержало
меня, я отвернулся и стал смотреть на море.
Через
минуту он был уже на ногах и торопливо спускался вниз по тропинке. Навстречу
ему шла женщина. Она была уже совсем близко, самое большее в тридцати ярдах. Не
знаю, была ли она когда-нибудь такой, какой он мне описал ее, или это был только идеал, который создало его
воображение. Я увидел женщину и в самом деле высокую, но толстую и
бесформенную, ее загорелое лицо было покрыто здоровым румянцем, юбка комично
обтягивала ее, корсет был тесен и неуклюж, а зеленая лента на шляпе так просто раздражала.
И
это было то прелестное, вечно юное создание! У меня сжалось сердце, когда я
подумал, как мало такая женщина может оценить его и что она, быть может, даже недостойна
такой любви. Уверенной походкой поднималась она по тропинке, в то время как он
ковылял ей навстречу. Стараясь быть незамеченным, я украдкой наблюдал за ними.
Я видел, как они подошли друг к другу, как он протянул к ней руки, но она, не
желая, видимо, чтобы хоть кто-то был свидетелем их ласки, взяла одну его руку и
пожала. Я видел ее лицо в эти минуты и успокоился за моего старика. Дай Бог,
чтобы в старости, когда руки мои будут трястись, а спина согнется, на меня так
же смотрели глаза женщины.
***
«Литературный
отец» Шерлока Холмса и доктора Ватсона (правильно — Уотсона), а также
профессора Челленджера, бригадира Жерара и многих других известных персонажей
английской литературы. Артур Конан Дойл родился в столице Шотландии Эдинбурге
22 мая 1859 г. в творческой семье (отец — художник и архитектор).
В детстве
Артур много читал, имея совершенно разносторонние интересы. Его любимым автором
был Майн Рид, а любимой книгой — «Охотники за скальпами». В 1881 г., окончив
медицинский факультет Эдинбургского университета, Конан Дойл занялся
медицинской практикой в Саутси, а затем защитил докторскую диссертацию. Там же,
в Саутси, он серьезно занялся литературным творчеством. В 1888 г. был написан
первый роман о Шерлоке Холмсе.
На протяжении долгой жизни (71 год) Дойл много путешествовал,
плавал судовым врачом в Арктику на китобойном судне, в Южную и Западную Африку,
служил полевым хирургом во время англо-бурской войны. Своим лучшим
произведением считал «Белый отряд», исторический роман о Столетней войне. Был
удостоен титула пэра за литературную и публицистическую деятельность. Артур
Конан Дойл умер в 1930 г. Он похоронен на кладбище Minstead Hampshire. На могиле писателя
высечены слова, завещанные им лично:
«Меня
не поминайте с укоризной,
Если
увлек рассказом хоть немного
И
мужа, насмотревшегося жизни,
И
мальчика, пред кем еще дорога...»
Комментариев нет:
Отправить комментарий