ГОВЕНЬЕ

С понедельника, на Крестопоклонной, ходим с Горкиным к утрени, раным-рано. Вставать не хочется, а вспомнишь, что все говеют, ― и делается легко, горошком вскочишь. Лавок еще не отпирали, улица светлая, пустая, ледок на лужах, и пахнет совсем весной.

Отец выдал мне на говенье рублик серебреца, я покупаю у Горкина свечки, будто чужой-серьезный, и ставлю сам к главным образам и Распятию. Когда он ходит по церкви с блюдом, я кладу ему три копейки, и он мне кланяется, как всем, не улыбнется даже, будто мы разные.

Говеть не очень трудно. Когда вычитывает дьячок длинные молитвы, Горкин манит меня присесть на табуретку, и я подремлю немножко или думаю-воздыхаю о грехах. Ходим еще к вечерне, а в среду и пяток ― к «часам» и еще к обедне, которая называется «преосвященная».

Батюшка выходит из Царских Врат с кадилом и со свечой, все припадают к полу и не глядят ― страшатся, а он говорит в таинственной тишине: «Свет Христов просвещает все-эх!..» И сразу делается легко и светло, смотрится в окна солнце.

Говеет много народу, и все знакомые. Квартальный говеет даже, и наш пожарный, от Якиманской части, в тяжелой куртке с железными пуговицами, и от него будто дымом пахнет. Два знакомых извозчика еще говеют, и колониальщик Зайцев, у которого я всегда покупаю пастилу. Он все становится на колени и воздыхает ― сокрушается о грехах: сколько, может, обвешивал народу!..

Может, и меня обвешивал и гнилые орешки отпускал. И пожарный тоже сокрушается, всё преклоняет голову. А какие у него грехи? Cколько людей спасает, а все-таки боится. Когда батюшка говорит грустно-грустно: «Господи и Владыко живота моего...» ― все рухаемся на колени и потом, в тишине-сокрушении, воздыхаем двенадцать раз: «Боже, очисти мя, грешного...». После службы подаем на паперти нищим грошики, а то копейки: пусть помолятся за нас, грешных.

Я пощусь, даже и сладкого хлеба с маком не хочется. Не ем и халвы за чаем, а только сушки. Матушка со мной ласкова, называет: «великий постник». Отец все справляется: «Ну, как дела, говельщик, не заслабел?» Он не совсем веселый, «разные неприятности», и Кавказка набила спину, приходится седлать Стальную. Стальную он недолюбливает, хочет после Пасхи ее продать: норовистая, всего пугается, ― иноходец, потряхивает.

Матушка просит его не ездить на этой ужасной серой, не ко двору она нам, все так и говорят. Отец очень всегда любил холодную белугу с хреном и ледяными огурцами и судачка, жаренного в сухариках, а теперь и смотреть не хочет, говорит: «Отшибло, после того...». Я знаю почему... ― ему противно, от того сна: как огромная, «вся гнилая», рыба-белуга вплыла, без воды, к нам в залу и легла «головою под образа»... Теперь ему от всякой рыбы «гнилью будто попахивает».

Домнушка спрашивает, какой мне мешочек сшить, побольше или поменьше, ― понесу батюшке грехи. Отец смеется: «Из-под углей!» и я думаю: «Черные-черные грехи...». Накануне страшного дня Горкин ведет меня в наши бани, в «тридцатку», где солидные гости моются. Банщики рады, что и я в грешники попал, но утешают весело: «Ничего, все грехи отмоем».

В бане ― отец протодьякон. Он на славу попарился, простывает на тугом диване и ест моченые яблоки из шайки. Смеется Горкину: «А, кости смиренные... париться пришли!» ― густо, будто из живота.

Я гляжу на него и думаю: «Крестопоклонная, а он моченые яблоки мякает... и живот у него какой, мамона!..» А он хряпает и хряпает.

Моет меня сам Горкин, взбивает большую пену. На полке кто-то парится и кряхтит: «Ох, грехи наши тяжкие...». А это мясник Лощенов. Признал нас и говорит: «Говеете, стало быть... а чего вам говеть, кожа да кости, не во что и греху вцепиться». Немножко и мы попарились. Выходим в раздевалку, а протодьякон еще лежит, кислую капусту хряпает. Ласково пошутил со мной, ущипнул даже за бочок: «Ну, говельщик, грехи-то смыл?» ― и угостил капусткой, яблоки-то все съел.

Выходим мы из бани, и спрашиваю я Горкина:

― А протодьякон... в рай прямо, он священный? и не говеет никогда, как батюшка?

― И они говеют, как можно не говеть! Один Господь без греха.

Даже и они говеют! А как же, на Крестопоклонной ― и яблоки? чьи же молитвы-то из адова пламени подымут? И опять мне делается страшно... только бы поговеть успеть.

В пятницу, перед вечерней, подходит самое стыдное: у всех надо просить прощения. Горкин говорит, что стыдиться тут нечего, такой порядок, надо очистить душу. Мы ходим вместе, кланяемся всем смиренно и говорим: «Прости меня, грешного».

Все ласково говорят: «Бог простит, и меня простите». Подхожу к Гришке, а он гордо так на меня:

― А вот и не прощу!

Горкин его усовестил, ― этим шутить не годится. Он поломался маленько и сказал, важно так:

― Ну, ладно уж, прощаю!

А я перед ним, правда, очень согрешил: назло ему лопату расколол, заплевался и дураком обругал. На масленице это вышло. Я стал на дворе рассказывать, какие мы блины ели и с каким припеком, да и скажи: «C семгой еще ели». Он меня на смех и поднял: «Как так, с Се-мкой? мальчика Семку ты съел?!» ― прямо, до слез довел. Я стал ему говорить, что не Семку, а семгу. Такая рыба, красная ― а он все на смех: «Мальчика Семку съел!».

Я схватил лопату да об тумбу и расколол. Он и говорит, осерчал: «Ну, ты мне за эту лопату ответишь!» И с того проходу мне не давал. Как завидит меня ― на весь-то двор орет: «Мальчика Семку съел!» И другие стали меня дразнить, хоть на двор не показывайся. Я и стал на него плеваться и дураком ругать. Горкин, спасибо, заступился, тогда только и перестали.

И Василь Василич меня простил, по-братски. Я его «косым» сколько называл, ― и все его «косым» звали, а то у нас на дворе еще Василь Василич, скорняк: так чтобы не путать их. А раз даже пьяницей назвал, что-то мы не поладили. Он и говорит, когда я прощенья просил: «Да я и взаправду косой, и во хмелю ругаюсь... ничего, не тревожься, мы с тобой всегда дружно жили». Поцеловались мы с ним, и сразу легко мне стало, душа очистилась.

Все грехи мы с Горкиным перебрали, но страшных-то, слава Богу, не было. Самый, пожалуй, страшный, ― как я в Чистый Понедельник яичко выпил. Гришка выгребал под навесом за досками мусор и спугнул курицу, ― за досками несла яички, в самоседки готовилась. Я его и застал, как он яички об доску кокал и выпивал.

Он стал просить: «Не сказывай, смотри, мамаше... на, попробуй». Я и выпил одно яичко. Покаялся я Горкину, а он сказал:

― Это на Гришке грех, он тебя искусил, как враг.

Набралось все-таки грехов. Выходим за ворота, грехи несем, а Гришка и говорит: «Вот, годи... заставит тебя поп на закорках его возить!». Я ему говорю, что это так нарочно шутят. А он мне: «А вот увидишь «нарошно»... а зачем там заслончик ставят?». Душу мне и смутил, хотел я назад бежать. Горкин тут даже согрешил, затопал на меня, погрозился, а Гришке сказал:

― Ах, ты... пропащая твоя душа!..

Перекрестились мы и пошли. А это все тот: досадно, что вот очистимся, и вводит в искушение ― рассердит. Приходим загодя до вечерни, а уж говельщиков много понабралось. У левого крылоса стоят ширмочки, и туда ходят по одному со свечкой. Вспомнил я про заслончик ― душа сразу и упала. Зачем заслончик? Горкин мне объяснил ― это чтобы исповедники не смущались, тайная исповедь, на духу, кто, может, и поплачет от сокрушения, глядеть посторонним не годится.

Стоят друг за дружкой со свечками, дожидаются череду. И у всех головы нагнуты для сокрушения. Я попробовал сокрушаться, а ничего не помню, какие мои грехи. Горкин сует мне свечку, требует три копейки, а я плачу.

― Ты чего плачешь... сокрушаешься? ― спрашивает. А у меня губы не сойдутся.

У свещного ящика сидит за столиком протодьякон, гусиное перо держит.

― Иди-ка ко мне!.. ― и на меня пером погрозил. Тут мне и страшно стало: большая перед ним книга, и он по ней что-то пишет, ― грехи, пожалуй, рукописание. Я тут и вспомнил про один грех, как гусиное перо увидал: как в Филипповки протодьякон с батюшкой гусиные у нас лапки ели, а я завидовал, что не мне лапку дали. И еще вспомнилось, как осуждал протодьякона, что на Крестопоклонной моченые яблоки вкушает, и живот у него такой.

Сказать?.. ведь у тех все записано. Порешил сказать, а это он не грехи записывает, а кто говеет, такой порядок. Записал меня в книгу и загудел на меня, из живота: «О грехах воздыхаешь, парень... плачешь-то? Ничего, замолишь, Бог даст, очистишься». И провел перышком по моим глазам.

Нас пропускают наперед. У Горкина дело священное ― за свещным ящиком, и все его очень уважают. Шепчут: «Пожалуйте наперед, Михал Панкратыч, дело у вас церковное». Из-за ширмы выходит Зайцев, весь-то красный, и крестится. Уходит туда пожарный, крестится быстро-быстро, словно идет на страшное. Я думаю: «И пожаров не боится, а тут боится». Вижу под ширмой огромный его сапог. Потом этот сапог вылезает из-под заслончика, видны ясные гвоздики, ― опустился, пожалуй, на коленки.

И нет сапога: выходит пожарный к нам, бурое его лицо радостное, приятное. Он падает на колени, стукает об пол головой, много раз, скоро-скоро, будто торопится, и уходит. Потом выходит из-за заслончика красивая барышня и вытирает глаза платочком, ― оплакивает грехи?

― Ну, иди с Господом... ― шепчет Горкин и чуть подталкивает, а у меня ноги не идут, и опять все грехи забыл. Он ведет меня за руку и шепчет: «Иди, голубок, покайся». А я ничего не вижу, глаза застлало. Он вытирает мне глаза пальцем, и я вижу за ширмами аналой и о. Виктора. Он манит меня и шепчет: «Ну, милый, откройся перед Крестом и Евангелием, как перед Господом, в чем согрешал... не убойся, не утаи...».

Я плачу, не знаю, что говорить. Он наклоняется и шепчет: «Ну, папашеньку-мамашеньку не слушался...». А я только про лапку помню.

― Ну, что еще... не слушался... надо слушаться... Что, какую лапку?..

Я едва вышептываю сквозь слезы:

― Гусиная лапка... гу... синую лапку... позавидовал...

Он начинает допрашивать, что за лапка, ласково так выспрашивает, и я ему открываю все.

Он гладит меня по головке и вздыхает:

― Так, умник... не утаил. .. и душе легче. Ну еще что?.. Мне легко, и я говорю про все: и про лопату, и про яичко, и даже как осуждал о. протодьякона, про моченые яблоки и его живот. Батюшка читает мне наставление, что завидовать и осуждать большой грех, особенно старших.

― Ишь ты, какой заметливый... ― и хвалит за «рачение» о душе.

Но я не понимаю, что такое ― «рачение». Накрывает меня епитрахилью и крестит голову. И я радостно слышу: «...прощаю и разрешаю».

Выхожу из-за ширмочки, и все на меня глядят, ― очень я долго был. Может быть, думают, какой я великий грешник. А на душе так легко-легко.

После причастия все меня поздравляют и целуют, как именинника. Горкин подносит мне на оловянной тарелочке заздравную просвирку. На мне новый костюмчик, матросский, с золотыми якорьками, очень всем нравится. У ворот встречает Трифоныч и преподносит жестяную коробочку «ландринчика»-монпансье: «Телу во здравие, душе во спасение, с причастимшись!».

Матушка дарит «Басни Крылова» с картинками, отец ― настоящий пистолет с коробочкой розовых пистонов и «водяного соловья»: если дуть в трубочку в воде, он пощелкивает и журчит, как настоящий живой. Душит всего любимыми духами ― флердоранжем. Все очень ласковы, а старшая сестрица Сонечка говорит, нюхая мою голову: «От тебя так святостью и пахнет, ты теперь святой ― с молока снятой». И правда на душе у меня легко и свято.

Перед парадным чаем с душистыми «розовыми» баранками нам с Горкиным наливают по стаканчику «теплотцы», ― сладкого вина-кагорцу с кипяточком, мы вкушаем заздравные просвирки и запиваем настоящецерковной «теплотцой». Чай пьем по-праздничному, с миндальным молоком и розовыми сладкими баранками, не круглыми, а как длинная петелька, от которых чуть пахнет миром, ― особенный чай, священный. И все называют нас уважительно: причастники.

День теплый, солнечный, совсем-то-совсем весенний. Мы сидим с Горкиным на согревшейся штабели досок, на припеке, любуемся, как плещутся в луже утки, и беседуем о божественном. Теперь и помирать не страшно, будто святые стали. Говорим о рае, как летают там Ангелы ― серафимы-херувимы, гуляют угодники и святые... и, должно быть, прабабушка Устинья и Пелагея Ивановна... и дедушка, пожалуй, и плотник Мартын, который так помирал, как дай Бог всякому. Гадаем-домекаем, звонят ли в раю в колокола?.. Чего ж не звонить, ― у Бога всего много, есть и колокола, только «духовные», понятно... ― мы-то не можем слышать.

Так мне легко и светло на душе, что у меня наплывают слезы, покалывает в носу от радости, и я обещаюсь Горкину никогда больше не согрешать. Тогда ничего не страшно. Много мы говорим-гадаем... И вдруг подходит Гриша и говорит, оглядывая мой костюмчик: «Матрос... в штаны натрёс!». Сразу нас ― как ошпарило.

Я хотел крикнуть ему одно словечко, да удержался ― вспомнил, что это мне искушение, от того. И говорю ласково, разумно, ― Горкин потом хвалил:

― Нехорошо, Гриша, так говорить... лучше ты поговей, и у тебя будет весело на душе.

Он смотрит на меня как-то странно, мотает головой и уходит, что-то задумчивый. Горкин обнял меня и поцеловал в маковку: «Так, ― говорит, ― и надо!». Глядим, Гриша опять подходит... и дает мне хорошую «свинчатку» ― биту, целый кон бабок можно срезать! И говорит, очень ласково:

― Это тебе от меня подарочек, будь здоров.

И стал совсем ласковый, приятный. А Горкину сапоги начистить обещался, «до жару»! И поговеть даже посулился, ― три года, говорит, не говел, «а вы меня разохотили».

Подсел к нам, и мы опять стали говорить про рай, и у Горкина были слезы на глазах, и лицо было светлое такое, божественное совсем, как у святых стареньких угодников. И я все думал, радуясь на него, что он-то уж непременно в рай попадет, и какая это премудрость-радость ― от чистого сердца поговеть!..

Печатается в сокращении по изданию:

Шмелев И. С. Лето Господне: Избранное. –

М.: Изд. Сретенского монастыря, 2004.