ДАРЫ ВОЛХВОВ

Крыши на храме еще не было. Не успели до начала холодных ноябрьских ветров привезти шифер. Справились бы в срок, да все собранные по трем селам деньги ушли на расчет с каменщиками из далекого Закарпатья, которые день и ночь не слазили с лесов, чтобы успеть к холодам закончить свою работу. Они-то все сделали и расчет получили, а вот у старосты в кармане остались лишь копейки, да не давала покоя самая главная проблема: пост идет к завершению, а крыши нет, значит и Рождество опять по хатам да домам встречать придется!

Ехать в епархию, просить, чтобы священника прислали? А где служить? Под открытым небом? Вопросы оставались без ответов.

Староста зашел в храм. Слева от алтаря, на голой кирпичной стене висела икона Рождества Христова, под ней на земле стоял старый, видавший виды сундук с большим навесным замком. Ключ долго не желал проворачиваться, наконец механизм щелкнул, и Филиппович, так звали старосту, открыл тяжелую крышку. На ее внутренней стороне, рядом с портретом последнего царя-батюшки, были приклеены две полосы неразрезанных керенок и большой плакат, призывающий на выборы в Верховный Совет. Обрамляли сундучную галерею новогодние и первомайские открытки послевоенных годов.

Филиппович перекрестился и отвернул в сторону толстое лоскутное одеяло. Под одеялом лежали церковные книги, два креста, дискос с немного погнутым потиром и несколько больших икон — все, что осталось от разрушенного старого храма. Что сумели сохранить…

Развернул староста видавшую виды, но еще крепкую, в кожаном переплете Псалтирь, перекрестился пред иконой и начал с обычного: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный…».

В храме хотя и прохладно, но сквозняка не было, успели затянуть окна толстой пленкой. Только сверху падали еще не оформившиеся снежинки.

Уже заканчивая кафизму, Филиппович услышал сзади шорох. Оглянулся. В проеме притворной двери стоял высокий человек в кожаной куртке.

— Молишься, дед? — спросил незнакомец.

— Молюсь, а ты помочь решил псалмы почитать? — тут же откликнулся Филиппович. — Так давай вдвоем, Богу слышнее будет.

Гость улыбнулся.

— Можно и вдвоем, да только неуютно как-то книжку твою читать, когда за шиворот капает…

Старик хотел было ответить, что, мол, слова говорить всякий горазд, а вот помолиться или помочь чем-нибудь не все спешат, но промолчал. Показалось ему, что видел он где-то этого незнакомца. Одет солидно, уверенный в себе, но на начальника не похож. Начальники — они всегда торопятся, псалмы читать не соглашаются и советы дают. Этот не такой был.

— Скажи, дед, а зима холодная будет?

— Я тебе не гадалка, — буркнул Филиппович, но, подумав, ответил: — По всем приметам, холодная. Мыши по хатам толпами ходят, коты не справляются ловить; листья рано облетели, и худоба из сараев выходить не желает. Филиппович собрался еще добавить, что местный дед-травник тоже холодную зиму предрекает, да и бабка Евдоха, предсказательница сельская (ее «колдуньей» частенько называют), только и талдычит, что холод будет, какого после войны еще не было, но промолчал. Хотел сказать, да не сказал — оно ему надо, чужаку этому?

Пока Филиппович раздумывал, как правильнее и ловчее объяснить приезжему незнакомцу необходимость пожертвования на храм, тот внимательно осматривал стены. И только староста решился начать свое вступительное слово о том, как церковь строилась и каким дорогим трудом обошлась, незнакомец спросил:

— Дедушка, а вы через пару часов сможете сюда подойти?

Староста удивился этому «выканью», а затем обрадовался — наверное, все же, толк для храма от этого разговора выйдет.

— Смогу, чего же не смочь. Живу недалеко.

***

Пока Филиппович Псалтирь на место определил да сундук закрывал, машина, стоявшая неподалеку, уехала вместе с незнакомцем, но тут же появилась вездесущая Евдокия, по-местному «Евдоха».

Главной особенностью Евдокии была разговорчивость, причем говорила она всегда, независимо от наличия слушателей. Рассуждения ее касались всех и вся, поэтому если надобно было узнать, что было, отчего произошло и какие будут последствия в жизни того или иного жителя, спрашивали у Евдохи. Если не боялись, конечно.

Дело в том, что бабушка эта хранила в своей памяти все события, происшедшие в селе с каждым в отдельности и со всеми вместе, оптом. Кроме этого были ей ведомы предания старины глубокой, переданные ее бабкой. За божницей, в хате Евдокии, лежали три толстые тетради. Первая из них исписана была еще старорежимным шрифтом, вторая, похожая на амбарную книгу, заканчивалась немцами в 1942 году, а третья заполнялась уже ныне живущим автором, то есть самой Евдокией. Прочесть что-то там было практически невозможно. Евдокия, по причине слабой грамотности, писала одной ей понятными закорючками и загогулинами, что отнюдь не мешало ей оперативно определить, когда проросла редиска в 1953-м и прогремел первый гром в 1965-м.

Был у Евдохи «коллега» в соседнем селе, дед Иван, но он угорел несколько лет назад, поэтому в качестве архива и справки для всех сельчан осталась одна Евдокия. Да только страшновато было к ней обращаться, и все потому, что ответит бабуля на вопрос, а потом и добавит что-нибудь о том, чего сам о себе не знаешь или о чем вспоминать не хочется, а то еще возьмет и скажет, что с тобой будет…

С Филипповичем у Евдокии отношения были сложные, так как староста все на Бога уповал да Его угодников почитал, а бабуля непонятно кому крестилась и с кем шепотом разговаривала.

— Здравствуй, Петро! — обратилась к старосте Евдокия и, не дождавшись ответа, тут же скороговоркой добавила: — Ты бы не стоял, как пень, а место у церкви подготовил.

— Какое место? — не понял Филиппович.

— Да под железо на крышу.

Евдокия развернулась и пошла себе, чего-то бурча под нос, а Филиппович начал убирать лежавшие у церковной стены обрезки досок и горбыли. Осознание того, что он выполняет наряд Евдохи, пришло к старосте тогда, когда все было убрано.

Разогревая в сторожке чай, староста вздыхал да повторял раз за разом:

— Вот же напасть какая, Евдоха командует! Искушение!

***

Не допил Филиппович еще свой чай, как услышал гул большой чужой машины. В том, что машина «чужая», сомнений не было. Из тех, что остались в постепенно разваливающемся колхозе, с таким гулом транспорта никак не могло быть. Не те времена.

Староста не ошибся, но удивлению его предела не было. К северной стороне церкви, как раз туда, где Филиппович только что убирал строительные остатки, подруливал большой желтый кран. Пока крановщик с помощником устанавливали крановые лапы, из проулка появился грузовик с торчащими из кузова шахтными арочными балками.

Зачем эта арка, Филиппович не спрашивал. Он все понял. И не только понял, но и вспомнил… Вспомнил, где видел незнакомца, который неполных три часа тому назад помешал ему читать Псалтирь и попросил не уходить.

Еще недели не прошло, как ездил староста в город, к главному шахтерскому начальнику, «генералу» по-местному. Денег на крышу просил. Денег ему не дали, а помочь чем-нибудь пообещали. В это «чем-нибудь» Филиппович не верил и приехал из города окончательно расстроенный. Вот там, на том приеме у генерального директора, и видел староста своего сегодняшнего гостя. За столом он с главным начальником рядом сидел.

На третий день крыша храма, где вместо деревянных стропил стояла шахтная арка, а шифер заменяла отслужившая свой шахтный век транспортерная лента, была готова. Суетились вокруг церкви прихожане, помогая заделывать оставшиеся щели и радуясь тому, что все это время, пока крышу сооружали, выглядывало солнышко и из туч снежком не сыпало. К обеду приковыляла и Евдокия, как всегда о чем-то сама с собой рассуждавшая. Вокруг храма обошла, клюкой своей зачем-то по углам церковным да ступенькам притворным постучала и к Филипповичу подошла.

— Ты, Петро, здесь не крутись, а езжай в область попа выписывать. Рождество-то через девять дней. Или опять, как и раньше, в город на службу идти?

Староста, внутренне уже свое мнение о Евдохе кардинально изменивший, все-таки хотел возразить сердито, мол, не командуй здесь, но промолчал. Ведь действительно: церковь есть, просфоры испечем, книги главные богослужебные — в наличии, надо священника звать.

***

Архиерейский секретарь долго объяснял Филипповичу, что приход сначала надо зарегистрировать, а только потом в него священника посылать. Да знал староста закон этот советский, за нарушение которого когда-то и сам пострадал, но ведь Рождество Христово через несколько дней, оно законам земным и, тем паче, начальникам никак не подчиняется!

Перекрестился Филиппович и решительно вопросил:

— Вот к вам, батюшка-секретарь, детки ваши на день рождения не придут, каково вам будет? А вы волхвов к Христу-Младенцу не пускаете!

— Каких это волхвов? — не сразу понял главный епархиальный священник.

— Да нас, прихожан. Мы ведь дары приготовили уже, как раз к Рождеству Спасовому — и храм построили, и вертеп сделали, и помолиться хотим…

Секретарю от таких примеров стало как-то не по себе, и пока он искал ответ, дверь за стулом епархиального начальства приоткрылась и из нее вышел улыбающийся епископ. Кабинет правящего архиерея за тонкой стеночкой находился, и владыка слышал весь разговор в подробностях.

— Что, Петр Филиппович, вразумляешь секретаря моего? — обратился архиерей к старосте.

— Да что Вы, владыко святый, — смутился староста, испрашивая благословения, — я прошу только…

— Правильно просите, — заключил епископ. — Будет вам священник. Мы уж как-то с властями сами все решим. Езжайте, готовьтесь к празднику.

***

Рождественская служба в новом храме началась в два часа ночи. Хоть и боялись прихожане сельские, что мало кто придет в столь «ранний» час, но традиции старого, порушенного в годы лихолетья прихода, нарушать не пожелали. «Так деды наши служили», — этот аргумент и победил все страхи.

Зря боялись. Уже с полуночи церковь стала наполняться, а к тому времени, как запели на Великом повечерии «С нами Бог! Разумейте языцы…», храм был полон.

И не беда, что еще не было полов, что вокруг неоштукатуренные стены, что вместо иконостаса — три натянутые по проволоке простыни, с приколотыми булавками репродукциями икон, — в воссозданном из, казалось бы, окончательного небытия храме служилась служба Божия — Христа Рожденного славили и началу собственного спасения радовались.

За престолом, облаченным в белую парчу, возносил молитвы приехавший накануне молодой священник в таком же белом блестящем облачении.

За день до его приезда к Филипповичу домой приковыляла Евдоха с парой валенок. Поставила эту пару в горнице, перекрестилась в сторону залы и, как всегда, безапелляционно заявила:

— Петро, валенки пусть молодой поп на службу надевает. В ботиночках же городских приедет!

Священник действительно приехал в кургузом пальтишке и ботинках осенних. Так что валенки Евдокии для длинной рождественской службы в неотапливаемом храме были крайне уместны.

После службы, наскоро попив горячего чаю, батюшка с детворой и прихожанами отправились по селу «Христа славить». Плакали старухи, украдкой вытирали слезы старики, удивленно смотрели на эту радость те, кто вырос без храма…

На краю села, возле маслобойни, у калитки своего небольшого домика стояла сама Евдокия с украшенной рушником иконой Христа в руках. Пропели трижды «Рождество Твое, Христе Боже наш…» и в дом зашли.

К столу приглашал средних лет мужчина в красивом дорогом костюме. Откуда такой гость, никто понять не мог. Вот только Филиппович признал незнакомца. Это он приезжал неполных две недели назад в храм и попросил задержаться ненадолго…

Вопросительно глянул староста на Евдокию, а та, смахивая невидимую пыль с длинной скамейки у праздничного стола, просто сказала:

— Вот правнучек мой на Рождество приехал…

Протоиерей Александр Авдюгин